Сон о касбе (арабской крепости) приснился Юнгу во время пребывания в Тунисе в 1920 году. Юнг был поражен тем, как арабы ощущают время. Когда они путешествовали по Сахаре, мимо проехал одинокий всадник. Он выглядел как человек, у которого, как потом запишет Юнг в "Воспоминаниях...". "никогда не было карманных часов". "Европеец всегда помнит, что он не таков, каким был прежде, но никогда не знает, чем же он стал. Он убежден, что время - синоним прогресса, но задумывается над тем, что оно же - синоним безвозвратности. (...) Все свои потери и вызванное ими "sentiment d'incompletitude" (чувство неудовлетворенности. фр.) он восполняет иллюзорными победами - пароходами и железными дорогами, самолетами и ракетами. Он выигрывает в скорости и, сам того не ведая, теряет длительность; переносясь на огромной скорости в иное измерение, в реальность иного порядка".
На следующий день путешественников разбудили шум и крики, оказавшиеся подготовкой к празднику. Среди необыкновенно возбужденного и суетящегося народа Юнгу запомнился старый марабут на белом муле, чьи движения были полны благородства. Он отдавал приказания среди усиливавшегося при его появлении крика и шума, становившихся как будто фоном, на котором его фигура производила необычное впечатление. В этот момент Юнг осознает, что перед ним люди, живущие одними эмоциями и находящиеся в постоянном возбуждении.
"Сознание, - пишет Юнг, - с одной стороны, задает им некую ориентацию в пространстве посредством разного рода внешних впечатлений, но с другой - они руководствуются страстями и инстинктами. Они не рефлектируют, их мыслящее эго не существует само по себе, не имеет автономии. Во многом они мало чем отличаются от европейцев, разве что немного проще. Мы обладаем гораздо большей преднамеренностью и целенаправленностью, зато их жизнь более интенсивна. Менее всего я желал уподобиться аборигенам, но все-таки заразился, правда физически, - подхватил инфекционный энтерит, от которого, впрочем, через пару дней избавился, обходясь местными средствами: рисовой водой и каломелью".

Перед самым отплытием ему приснился сон о цитадели, окруженной широким рвом с водой, через который перекинут мост. Едва он доходит до середины моста, как появляется темнокожий арабский юноша, стремящийся его убить. "Он был царственно хорош, этот юноша в белом бурнусе". Начинается борьба, во время которой они проламывают перила и падают в ров. Юноша пытается утопить визитера, погрузив его голову под воду, но в конце концов протагонист хватает его за шею самого и делает то же самое, заставляя прекратить сопротивление. Дальше они оба оказываются в большом восьмиугольном зале, где перед ними раскрывается книга, черные буквы которой отчетливо видны на молочно-белом пергаменте. Протагонист сна объясняет арабскому принцу, что теперь, когда он взял над ним верх, он должен прочесть книгу. Юноша противится. Тогда Юнг обнимает его плечи и "с отеческой настойчивостью" заставляет погрузиться в текст. Он объясняет, что это необходимо, и в конце концов принц уступает.

Традиционно, Самость принято понимать как центральный архетип личности, вбирающий в себе все её части на пути к полной реализации человеческого Я. Немецкий исследователь Поль Бишоп определял Самость как то, что борется за союз двух великих противоположностей — сознания и бессознательного.
Кажется, что точнее и не скажешь. Но с Самостью происходит интересная штука — будучи архетипом трансформации, она сама претерпевает трансформацию как понятие в работах Юнга разных лет, и даже в пределах одной книги он может говорить о ней по-разному. Это становится понятно, стоит обратиться к разным его трудам с детальным вниманием именно к тем моментам, где речь идет о Самости. Создается ощущение, что этот феномен, располагаясь отчасти на территории бессознательного, всегда не до конца доступен для понимания сознанием, всегда немного «в расфокусе».
Общим остается то, что она всегда связана с переживанием величественного, торжественного, красивого, загадочного, грандиозного, зачастую опасного.
К примеру, в современном виденье феномена присутствует Самость как violent other, то есть как «жестокий Другой» (Люси Хаскинсон), и такое понимание в значительной степени лишает Самость её позитивного ореола.

Интерпретируя свой сон, Юнг объясняет, что арабский юноша был как бы двойником того гордого араба, который проехал мимо путешественников, не обращая на них внимания. Цитадель, окруженная с четырех сторон стеной, представляла собой безупречную мандалу, а персонаж, который из нее вышел, воплощал самость, точнее, был её предвестником и представителем. Юнг проводил аналогию между их схваткой и борьбой Иакова с ангелами. Если проводить параллель с Библией, юноша был посланником Бога, пришедшим наказать человека за незнание.
«Там, где опасность, там, однако, и спасение», цитирует он слова Гельдерлина. «Спасение» заключается в нашей способности осознать, чего хочет темная сторона нашей личности, и в этом нам помогают предостерегающие сны. Они говорят, о присутствии в каждом из нас некоего «существа» которое не только пассивно принимает подсознательные импульсы, но и само переходит в наступление, рвется в бой, - это и есть тень нашего «я».

"Самость всегда прислушивается и ищет: она сравнивает, подчиняет, разрушает и завоевывает" (Ницше).

Юнг был настоящим воплощение Прекрасной эпохи — переходного состояние европейской цивилизации, когда становилось понятно, что прежние представления о мире, на которых основан жизненный уклад, вот-вот рухнут. Он жил, предчувствуя этот переворот, и сам стал его участником. Но все в нем было очень сильно стремление соблюдать политес и боязнь выбиться из общего ряда. Еще можно сказать, что у Юнга не было такого мощного старта, как у Ницше, и его бунтарство росло постепенно вместе с его личностью. Но внутренний для Юнга всегда значил намного больше, чем внешний.

Ницше поучаствовал, правда, заочно, в сепарации Юнга от Фрейда. В 1913 году Юнг начинает писать свою "Красную книгу", трансовый язык повествования которой очень напоминает стиль Ницше.
Рассматривая концепции Фрейда, Адлера и Ницше в сравнении друг с другом, Юнг открыл для себя многоликость нуменозности («божественного»).

"Сам Фрейд, в чем он признался мне, никогда не читал Ницше. Теперь же я увидел фрейдовскую психологию в культурно-исторической последовательности, как некую компенсацию ницшеанского обожествления власти. Проблема явно заключалась не в противостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому я полагаю, что это не просто "семейная ссора" психопатологов. Мое мнение таково, что эрос и влечение к власти - все равно что двойня, сыновья одного отца, производное от одной духовной силы, которая, как положительные и отрицательные электрические заряды, проявляет себя в противоположных ипостасях: одна, эрос, - как некий patiens, другая, жажда власти, - как agens, и наоборот.

«Может быть, - кто знает? - у него были тайные мысли, чувства и прозрения, которые он так неосторожно открыл людям. А те не поняли его. Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым, являясь своего рода lusus naturae (игра природы. - лат.), чем я не желал быть ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что и обо мне скажут, как о Ницше, "это тот самый...". Конечно, si parva componere magnis licet (если позволено сравнить великое с малым. - лат.), - он уже профессор, написал массу книг и достиг недосягаемых высот. Он родился в великой стране - Германии, в то время как я был только швейцарцем и сыном деревенского священника. Он изъяснялся на изысканном Hochdeutsch, знал латынь и греческий, а может быть, и французский, итальянский и испанский, тогда как единственный язык, на котором с уверенностью говорил я, был Waggis-Baseldeutsch. Он, обладая всем этим великолепием, мог себе позволить быть эксцентричным. Но я не мог себе позволить узнать в его странностях себя».

Самости соответствует сон Юнга о грязной дождливом городе, который оказался Ливерпулем, и по которому он путешествует с товарищами, обнаруживая в центре города площадь, к которой радиально сходятся улицы. В этом месте находится небольшое озеро, а посередине него — островок с цветущим деревом, излучающим свет. Товарищи не замечают ни острова, ни дерева, ни исходящего от них света, все их разговоры только о погоде и о каком-то другом человеке, который проживал рядом. Окружающая тьма и мрачность ассоциируются у Юнга с обстоятельствами его жизни на тот момент. В этот период у него была потребность рисовать мандалы, чтобы вернуть себе душевное равновесие. Завершением этих метафизических поисков и был сон о Ливерпуле, позже Юнг расшифрует Liverpool как «бассейн жизни», pool of life. "В нем выражалась цель — тот главный путь, которого мне не избежать. Сон объяснил мне, что самодостаточность, Самость — археитипический смысл и принцип определения себя в этом мире".

Ницше был близок Юнгу также через идею (представление) о двойнике. Юнг всерьез считал Заратустру вторым "я" Ницше. Двойничество для Юнга была не романтическим двоемирием, а фактической данностью - о с самого детства ощущал себя двумя различными людьми.
Один из них был швейцарским школьником - собственно, реальным, фактическим "я" Карла Юнга. Другое "я" было персонажем, жившем в восемнадцатом веке. Это был пожилой человек, который носил туфли с пряжками и белый парик, ездил в высоком наемном экипаже, "оборудованном козлами на пружинах с кожаными ремнями". Это был человек, "которым нельзя было пренебрегать", и обладая важностью и влиянием он разительно отличался от неуспевающего по математике школяра.

Юнг описывает поразительное чувство узнавания, когда мимо его родительского дома в Кляйн-Хенингене
однажды прокатила старинная зеленая карета из Шварцвальда. "Увидев ее, я подумал: это именно то, что нужно! Это из "моего" времени. Я будто узнавал ее - ну точно такая же, как те, на которых я ездил. Потом возникло своего рода santiment ecoeurant (отвратительное чувство. - фр.), как будто кто-то украл ее у меня, обманул - отнял любимое прошлое. Карета осталась от тех времен! Не могу описать, что происходило со мной или что меня так сильно волновало: тоска, ностальгия или чувство узнавания: "Все так и было! Именно так!"